Полемические заметки о русском языке. Часть 3
Наша жизнь порой напоминает мне кастрюлю с информационным супом, которую забыли снять с огня: ее содержимое кипит, выплескивается и вызывает не столько аппетит, сколько раздражение. Каждый новый день приносит очередной скандал, разоблачение, потрясение – только успевай удивляться. А мы и не успеваем. А если и успеваем, то ненадолго: память, она же не резиновая.
К чему это сравнение? А помните, как полтора месяца назад страна увлеченно обсуждала скандальное видео, которое с подачи соцсетей обошло едва ли не все федеральные СМИ? На нем бравый тюменский следователь обмывал в ресторане свежеполученное звание майора в неоднозначной компании и под возгласы «Жизнь ворам» и «АУЕ».
Следователя, понятно, уволили, народ повозмущался да и забыл, потому как нашлись новые поводы для возмущения.
А меня этот случай заставил в очередной раз задуматься, как, когда и, главное, почему наша жизнь приобрела приблатненный оттенок.
Иной раз слушаешь вполне респектабельных граждан и просто диву даешься: уж больно ловко они манипулируют словечками типа «халява», «бабки», «базарить» и т.п. Словно за плечами «респектабельных» не одна «ходка». С «искусством» и того хлеще. Соберется отдохнуть творческая интеллигенция – нет-нет, да и запоют «Мурку» или «Гоп-стоп». Понятно: шутят, эстетствуют. Но ведь в каждой шутке… Садишься в маршрутку – принудительно слушаешь шедевры «шансона». А уж такой популярности, как «Владимирский централ», не знает ни один хит караоке.
Слова не выкинешь
Вообще-то, сочувствие к сидельцам – вполне в российской традиции. Русский человек склонен сострадать сирым, убогим, обиженным, оказавшимся в неволе. Его не оставляет равнодушным судьба смельчака, дерзнувшего противостоять системе, выйти за рамки дозволенного. И такое миропонимание неизбежно отражается в преданиях, песнях, рассказах.
В XIII-XVIII веках неотъемлемой частью народного творчества являются так называемые «разбойничьи» песни. Их герой – будь то Стенька Разин, Емелька Пугачев или не названный по имени добрый молодец — неизменно вызывает народную симпатию: он и «славный атаманушко», и «млад ясен сокол», и щедрый вождь, одаривающий свою «ватагу» «атласом-бархатом по размеру всем», «жемчугом — по молодечеству», «а золотой казной — сколько надобно». Такое сочувствие разбойникам, чьи руки часто по локоть в крови, вполне объяснимо: в условиях крепостного рабства простой человек видел в них свободолюбивых удальцов, противников сильных мира сего, а потому прощал жестокость. К тому же почти всегда рядом с молодецкой удалью – тоска, понимание того, что недолго «гулять» добру молодцу: за «подвиги», за «походы удалые, за житьё свободное» рано или поздно ждет награда – «среди поля хоромы высокие — … с двумя столбами перекладинка».
Проходили века, не единожды менялся общественный строй, но как-то так складывалось, что русский человек крепко усвоил: от сумы и от тюрьмы не зарекайся – и принял это утверждение как аксиому. А на смену «разбойничьим» песням пришли песни «арестантские», «тюремные», из которых и вырос позднее «шансон».
Шансон или блатняк?
Очень мы любим называть красивыми заграничными словами совсем не соответствующие им явления.
Шансоном (франц. сhanson — «песня») в начале XX века называли французскую эстрадную песню в стиле кабаре, затем — жанр эстрадной музыки. В классическом шансоне на первом месте стоит поэзия, и автор часто сам является исполнителем. Вспомните Шарля Азнавура, Джо Дассена, Сальватора Адамо. Именно эти и подобные им всемирно известные музыканты «сделали» шансон.
Если же мы хотим найти похожее направление в русской эстраде, то ближе всего будет городской романс и великие Александр Вертинский, Изабелла Юрьева, Петр Лещенко.
«Русский шансон» в его нынешнем смысле появился во времена НЭПа; тогда были весьма популярны песни, наполненные идеализированной воровской романтикой. Однако вскоре нарождавшийся «шансон» на долгие годы оказался под жестким запретом, а вернулся на закате Советского Союза в лице Токарева и Шуфутинского. Сегодня понятие «русский шансон» является довольно широким и противоречивым, как и относящиеся к нему исполнители.
Но не будем забывать, что этот термин появился в российской музыкальной индустрии в 1990-х годах, когда блатная песня стала звучать на эстраде, по радио и телевидению. Что ж, в стране тогда правил криминал, а кто платит, тот и музыку заказывает. И все же, видимо, поначалу неловко было тащить на сцену «Мурку», поэтому вульгарный «блатняк» прикрыли красивым, на заграничный манер, названием. Тут же появилось «Радио Шансон», а с 2002 года в Государственном Кремлёвском дворце проводится церемония вручения премии «Шансон года».
Сегодня, к моему глубокому недоумению и сожалению, у «русского шансона» миллионы поклонников. Но, приняв как данность, что о вкусах не спорят, приведу мнение Александра Градского. В одном из своих интервью певец и композитор говорит о том, что «шансон» занимает далеко не своё место:
— Не стадионы надо <…> снимать, а работать в кабаке, где, собственно говоря, шансону и место. И тогда это правильно. (Ну, назовём это шансон, потому что в принципе это блатняк.) <…> У нас сегодня всё наоборот: у нас сегодня в ресторанчиках, кафешках работают великолепные джазовые музыканты, блестяще играющие. <…> Это всё зависит от нас, от публики. У нас публика всё ж — таки не очень какая-то требовательная. Может, это всё-таки недостатки воспитания музыкального.
(«В гостях у Гордона», 2010)
Та самая феня
Все бы ничего, если бы блатняк оставался только на определенных радиоканалах или как средство выразительности в кино и театре. Ну, не нравится тебе – не слушай, переключи канал. Но ведь он буквально всюду.
Позволю себе процитировать обозревателя Российского агентства правовой и судебной информации (РАПСИ) Аркадия Смолина:
— Даже музыкальные критики вынуждены идти на уступки (из страха ли, конформизма) и называть «блатную музыку» политкорректным (и лживым) термином «русский шансон». Триумфальный захват блатной культурой информационного пространства за последние 35 лет привел к «вымиранию» русского языка. Недавнее социологическое исследование СПбГУ показало, что «язык из средства выразительного раскрытия своего мира превращается в набор указательных местоимений». Социальные низы потеряли доверие к грамотной речи, а образованные классы играют только «на понижение»: в целях эксплуатации маргиналов говорят на «их языке» и понижают планку культурных запросов.
(«Шансон как средство общественной деградации», РИА Новости)
Особенно легко блатной жаргон проникает в речь молодёжи и подростков. Это вполне объяснимо: «дети» всегда «бунтуют» против мира «отцов». Противопоставляя себя взрослым, их культуре и образу жизни, они создают некие закрытые сообщества со своим, не до конца понятным для непосвященных языком.
Прислушайтесь к речи своих детей. «Базарить» (разговаривать), «махаться» (драться), «малява» (письмо), «кореш» (друг), «шухер» (опасность, тревога), «телега» (донос), «хавчик» (еда), «погоняло» (кличка), «гнать» (врать), «хана» (конец), «башлять» (платить) – эти и многие другие слова из воровского жаргона, той самой фени, перешли сначала в молодёжный сленг, а затем стали почти общеупотребительными. Полную версию статьи читайте в нашей газете за 26 марта на странице «выпуски газет»